Вина в уголовном праве России

Университет Российской Академии Образования

Юридический факультет

Кафедра Уголовно-правовых дисциплин

ВИНА В УГОЛОВНОМ ПРАВЕ РОССИИ

Дипломная работа

Научный руководитель – доктор юридических наук, профессор

Рецензет –

кандидат юридических наук

доцент

Допущена к защите

«           »                         

Зав. кафедрой

Дата защиты «         »                     

Оценка

Москва  

Содержание

Введение………………………………………………………………………………3

Глава 1. Понятие вины, её формы и виды……………………………………………6

1.1.         Понятие вины в уголовном праве………………………………………………6

1.2.         Формы и виды вины……………………………………………………………22

Глава 2. Преступления с двумя формами вины……………………………………57

2.1. Понятие преступления с двумя формами вины, его признаки………………57

2.2. Виды преступлений с двумя формами вины…………………………………66

Заключение……………………………………………………………………………75

Библиография…………………………………………………………………………81

Приложение 1…………………………………………………………………………84

Приложение 2…………………………………………………………………………85

Введение

Актуальность исследования. Уголовный кодекс (далее – УК) 1996 года не раскрывает понятие состава преступления, не раскрывал его и кодекс 1960 года. Это делает уголовно-правовая теория. Под составом преступления понимается совокупность объективных и субъективных признаков, описывающих в УК общественно опасное деяние в качестве преступления.[1] Обязательным признаками состава преступления следует считать признаки, присущие всем конкретным составам преступлений.[2] Обязательным признаком любого преступления – вина. В отличие от объективной стороны, субъективная сторона преступления отражает внутренние процессы, происходящие в сознательной и волевой сферах лица совершающего либо готовящегося совершить преступление.            

Субъективная сторона преступления — это психическая деятельность лица, непосредственно связанная с совершением преступления. Она образует психологическое, т.е. субъективное, содержание преступления, поэтому яв­ляется его внутренней (по отношению к объективной) стороной. Содержание субъективной стороны преступления раскрывается с помощью таких юридических признаков, как вина, мотив и цель. Представляя различные формы психической активности, данные признаки органически связаны между собой и взаимозависимы. Вместе с тем вина, мотив и цель — самостоятельные психологические явления с самостоятельным содержанием, ни одно из них не включает в себя другого в качестве составной части[3]. Юридическое значение каждого из этих признаков также различно.

Вина как определенная форма психического отношения лица к совершаемому им общественно опасному деянию составляет ядро субъективной стороны преступления, хотя и не исчерпывает полностью ее содержания. Но она не дает ответа на вопросы, почему и зачем виновный совершил преступление. На эти вопросы отвечают мотив и цель, которые в отличие от вины не обязательные, а факультативные признаки субъективной стороны преступления.

Субъективная сторона преступления имеет важное юридическое значение. Во-первых, как составная часть основания уголовной ответственности она отграничивает преступное поведение от непреступного. Так, не является преступлением причинение общественно опасных послед­ствий без вины, неосторожное совершение деяния, наказуемого лишь при совершении с умыслом, а также предусмотренное нормой уголовного права деяние, но совершенное без указанной в этой норме цели или по иным мотивам, нежели указанные в законе. Во-вторых, субъективная сторона преступления позволяет отграничить друг от друга составы преступления, сходные по объективным признакам.

В-третьих, содержание субъективной стороны в значительной мере определяет степень общественной опасности как преступления, так и лица, его совершившего, а значит — характер ответственности и размер наказания.

Таким образом, субъективная сторона преступления имеет важное значение и для обоснования уголовной ответственности, и для квалификации преступления, и для назначения наказания. Поэтому высшие судебные органы не раз указывали судам на необходимость тщательно исследовать содержание субъективной стороны преступления: форму вины, содержание и направленность умысла, мотивы и цели преступления.

Уголовно-правовая наука исходит из того, что человек только в том случае несет полную ответственность за свои поступки, если он совершил их, обладая полной свободой воли, понимаемой как способность принимать решения со знанием дела.

Уголовной ответственности без вины не может быть, что вина — необходимая субъективная предпосылка уголовной ответственности и наказания. Законодательное    закрепление    принципа    виновной ответственности имеет политическое, нравственное и юридическое значение.

Он неразрывно связан с принципом законности, исключая объективное вменение, беззаконие и произвол.

Вина – обязательный элемент любого состава преступления. Без вины нет состава преступления и, следовательно, уголовной ответственности.

На протяжении многих лет юристы ведут дискуссии о том, что такое вина: категория моральная или социальная, личностная или юридическая. Рассматривая ее с различных сторон, ученые говорят о ней, как об основании уголовной ответственности, как об одной из составляющей субъективной стороны преступления наряду с мотивом и целью. Такое понятие теории уголовного права как формы вины занимают в ней одно из важнейших мест.

Форма вины разграничивает преступления, сходные по объекту, влияет на индивидуализацию наказания, в сочетании со степенью общественной опасности деяния служат критерием законодательной классификации преступлений (к особо тяжким, например, относятся только умышленные преступления). Форма вины влияет на назначение вида исправительного учреждения для отбытия наказания в виде лишения свободы, а также на условно-досрочное освобождение. Умышленная форма вины влияет на признание рецидива преступлений.

Какой смысл вкладывает обыватель в слово «вина», какой смысл вкладывает в него подсудимый, какой смысл вкладывает в него юрист и наука уголовного права?

Цель и задачи исследования. Целью данной работы является описание и анализ вины в уголовном праве России.

Достижение указанной цели обусловлено постановкой и решением следующих задач:

• проанализировать понятие вины, её формы и виды;
• рассмотреть преступления с двумя формами вины.

Предмет исследования. Предмет исследования настоящей дипломной работы составляет анализ норм уголовного законодательства посвященный понятию и форме вины.

Методологической основой исследования являются общий диалектический, формально-юридический, сравнительно-правовой, исторический и иные научные методы, которые позволили комплексно исследовать указанную выше проблему.

Нормативную базу дипломной работы составили Уголовный кодекс Российской Федерации 1996 (с изменениями от 08.12.2003г.).

Теоретической основой дипломного исследования послужили труды отечественных ученых – юристов Горобцова В.И., Каштанова К.Ф., Кригера Г.Л., Лунеева В.В., Нерсесяна В.А., Назаренко Г.В., Рарог А.И. и других.

Глава 1. Понятие вины, её формы и виды

1.1. Понятие вины в уголовном праве

В соответствии с принципом субъективного вменения (ст. 5 УК) лицо подлежит уголовной ответственности только за совершение тех общественно опасных действий и их вредных последствий, в отноше­нии которых установлена его личная вина.

Границы и условия применения принципа вины определяются во многих нормах Общей и Особенной части УК. Например, глава 5 УК так и имену­ется «Вина». Тем не менее, ни уголовное законодательство прошлого, ни действующий УК, употребляя этот термин, не дают ее законодательного определения. Понятие вины обычно раскрывается через нормативное опи­сание ее форм и теоретическое обоснование.

Обратимся вначале к научным положениям. В мировой уголовно-правовой литературе существует множество теоретических концепций ви­ны.[4] Но базовыми были и остаются три основные теории:

1) опасного состояния, когда вина лица за совершенное деяние подме­няется опасностью личности как таковой, а само деяние воспринимается как проявившийся симптом опасного состояния;

2) оценочная (нормативная, этическая), когда вина лица за совершенное деяние сводится к оценочной характеристике ее судом, формулируемой в его упреке;

3) психологическая, определяющая вину как внутреннее субъективное отношение лица к своим общественно опасным действиям, их вредным последствиям и иным правозначимым обстоятельствам совершения пре­ступления.

Прогрессивная научная мысль, в том числе и в отечественной уголовно-правовой науке, давно склоняется к последней теории. Ибо только она дает возможность привлечь к уголовной ответственности лицо за объективно совершенное и субъективно «охваченное» деяние, т. е. за то, что лицо ре­ально совершило, но в строгих рамках его желания, осознания и предвиде­ния. Только на основе такого подхода уголовная ответственность может действительно строиться на виновности субъекта и быть справедливой. Только на этом пути создается возможность для внутреннего раскаяния лица за совершенное и принятия им примененных к нему уголовно-правовых санкций. Только при этих условиях возможен процесс переос­мысления субъектом своего отношения к общественно опасному поведе­нию, поскольку он знал и понимал, что делал; хотел наступления вредных последствий и предвидел их; должен был и мог их не допустить. Однако все это – в теории, в идеале.

В советской юридической литературе в 40-х гг. была сделана попытка совместить понятие вины как существу­ющего вне сознания судьи психического отношения виновного к совершенному им общественно опасному деянию и его послед­ствиям в форме умысла и неосторожности с оценочным пони­манием вины. Так, Б. С. Утевский считал, что «наряду с более узким пониманием вины как элемента состава преступления, как субъективной стороны состава преступления, т. е. умысла или неосторожности… уголовное право знает более широкое понимание вины как основания уголовной ответственности»[5].

По мнению Утевского, вина в качестве основания уголовной ответственности есть «совокупность обстоятельств, заслужи­вающих, по убеждению… суда, отрицательной общественной (морально-политической) оценки от имени… государства и требующих уголовной ответственности подсудимого».

Такой подход к пониманию вины вызвал резкую, можно сказать сокрушительную, критику в советской юридической печати. Причины ее носили в основном идеологический харак­тер. Автора обвиняли в заимствовании им оценочных теорий вины, выдвинутых буржуазными учеными-юристами[6]. Однако в дальнейшем резкое неприятие оценочного понимания вины в советском уголовном праве было преодолено, а принцип виновной от­ветственности (т. е. признание вины основанием уголовной ответственности) теперь законодательно сформулирован в новом УК РФ (ст. 5). Это следует признать правильным, так как уголовный закон не случайно связывает уголовную ответст­венность не со всяким психическим отношением лица к совер­шенному им деянию и его последствиям, а лишь с определен­ным — в форме умысла или неосторожности. Именно эти формы психического отношения выражают антисоциальное (в умыш­ленных преступлениях) либо пренебрежительное (в неосторожных преступлениях) отношение виновного к интересам (цен­ностям), охраняемым уголовным законом, т. е. интересам лич­ности, общества и государства. Поэтому вина есть психическое отношение лица к совершенному им опасному действию или бездействию и наступившим в результате этого вредным последствиям, в котором проявляется его отрицательное отно­шение к интересам (ценностям), охраняемым уголовным зако­ном от преступных посягательств.[7]

А. И. Рарог в учебнике по Общей части уголовного права так опреде­ляет вину: «Вина есть психическое отношение лица в форме умысла или неосторожности к совершаемому им общественно опасному деянию, в ко­тором проявляется антисоциальная, асоциальная либо недостаточно выра­женная социальная установка этого лица относительно важнейших ценно­стей общества»[8].

Вина как юридическая категория предполагает не вообще психологическое отношение человека к чему-либо, а его отношение к строго определенным в законе обстоятельствам — последствиям. И если такого отношения при небрежности по прямому указанию закона нет, то не может быть и психического отношения как варианта вины. На неувязку формулы вины с психическим отношением указывают и сами представители психологической концепции вины.[9]

Уголовно-правовая реальность сложнее внешне почти универсальной и устоявшейся психологической теории вины. Может быть, потому, что ее разработка еще не завершена, а может быть, человеческое общество пока не готово воспринять ее в своем изначальном виде. Поэтому до настоящего времени во многих странах мира, в том числе и в России, при декларирова­нии и доминировании психологической теории вины и даже ее законода­тельном закреплении многие элементы двух других концепций пока еще не преодолены и нет достаточных оснований для позитивного прогноза такого преодоления. Если это действительно так, то рассматриваемая теория нуж­дается в объективном анализе, который бы не «затуманивал» существую­щих реалий и не вводил в заблуждение ни теоретиков, ни практиков.

 В отечественной уголовно-правовой и криминологической литера­туре беспощадно и справедливо критикуется теория опасного расстояния как основа противоправного превентивного наказания. Но в то же время и в нашей теории, и в законодательстве были и остаются институт рецидива преступлений, который близок к прежнему понятию особо опасного реци­дивиста (ст. 18, 68 УК), институт неоднократности (ст. 16) и судимости (ст. 86); при назначении наказания преследуется цель исправления осуж­денного и предупреждения новых преступлений (ст. 43); при освобождении от уголовной ответственности используется юридически значимый тер­мин «лицо перестало быть общественно опасным» (ст. 77); судом приме­няются принудительные меры медицинского характера, если лицо пред­ставляет опасность по своему психическому состоянию (ст. 97); хотя и в качестве исключительного вида наказания, но допускается смертная казнь (ст. 59 УК).

Названные институты в той или иной мере вытекают из фактического признания общественной опасности личности. На ней базируется и крими­нологическое учение о личности преступника, прогнозирование индивиду­ального преступного, индивидуальная профилактика. Наконец, есть устойчивое бытовое понятие «неисправимый преступник», подтверждающееся большим статистическим материалом.

Все перечисленное вполне укладывается в теорию общественной опас­ности личности преступника, которая давно разрабатывается в нашей стра­не.[10] Она не идентична теории опасного состояния, но и у той, и у другой теории одна и та же фактическая база – общественно опасная личность.

 Справедливо отвергая как антинаучную и вредную оценочную тео­рию вины, отечественная уголовно-правовая наука, законодательство и судебная практика фактически не отказались от оценочных элементов ви­новности. Подробнее этот вопрос будет рассмотрен ниже. Здесь скажем лишь, что до сих пор вина рассматривается в качестве не только психоло­гической, но и оценочной категории со всеми вытекающими отсюда по­следствиями; оценочно презюмируются некоторые волевые и интеллекту­альные моменты вины; на основе оценочных суждений «не предвидел, но должен был и мог предвидеть» формулируется уголовная ответственность за небрежность; практически игнорируются мотивы и эмоции преступника и т. д.

Отечественная психологическая теория вины в целом и в деталях далеко не психологична. Скорее всего, она является психолого-нормативистской, а на ее психологической характеристике до последнего времени стоя­ла печать идеологической оценки. Становится очевидным, что в нашей психологической теории вины никогда не было декларируемой чистоты, а следовательно, и не было оснований говорить, что советская теория вины коренным образом отличалась от буржуазной. УК РФ 1996 г. сделал серь­езный шаг в законодательном описании некоторых элементов вины как психологической категории. Однако многие аспекты оценочной вины со­храняются.

 Вина в виде психологической категории определяется как психи­ческое отношение лица к совершаемому им общественно опасному и уголовно-противоправному деянию, его общественно опасным последствиям и другим юридически значимым обстоятельствам совершения преступле­ния. Психологическая концепция вины требует от суда (прокурора, следо­вателя) устанавливать действительное субъективное отношение лица к со­деянному, а не определять его виновность по своему внутреннему убежде­нию в виде морального упрека, основанного на отрицательной общественной оценке личности и ее деяния или, еще хуже, – на оценке красноречия прокурора или защитника.

Глубинное психологическое понимание вины, опирающееся на законо­дательно определенные формы умысла и неосторожности, представляет собой серьезную преграду для объективного вменения. В связи с этим лю­бая фактическая, но невиновная причастность к деянию, какие бы тяжкие последствия оно ни причинило, не должна рассматриваться как совершение преступления и служить основанием для привлечения к уголовной ответст­венности.

Согласно ст. 24 УК виновным в совершении преступления может быть признано только то лицо, которое совершило общественно опасное и уголовно-противоправное деяние умышленно или неосторожно.

Каждая форма вины имеет определяющее значение для квалификации деяний, индивидуализации наказания виновных, освобождения от уголов­ной ответственности и т. д. Поэтому они разграничены между собой прежде всего нормативно. В УК РСФСР 1960 г., например, формы вины многих составов преступлений законодательно не определялись. Это требовало доктринального и судебного толкования, нередко приводивших к судебным ошибкам.

Так, в постановлении Верховного Суда СССР от 15 сентября 1950 г. предлагалось автотранспортные преступления с тяжкими последствиями рассматривать как умышленное убийство или умышленное тяжкое телесное повреждение. Тот же суд в постановлении от 30 ноября 1962 г. по делу Гальченко посчитал подобное деяние неосторожным, а в постановлении от 9 апреля 1965 г. разъяснил, что отношение к нарушению правил может быть и умышленным, и неосторожным, а к последствиям — только неосто­рожным. В постановлении Пленума Верховного Суда СССР от 6 октября 1970 г. «О судебной практике по делам об автотранспортных преступлени­ях» дано новое толкование вины – только как неосторожной, без разделения на отношение субъекта к действиям и последствиям.

УК РФ 1996 г. с изменениями и дополнениями от 1998 г. существенно сужает возможность привлечения к уголовной ответственности за неосто­рожное поведение. Часть 2 ст. 24 УК однозначно устанавливает, что деяние, совершенное только по неосторожности, наказуемо лишь в случаях, специ­ально предусмотренных в Особенной части, т. е. когда в соответствующей статье УК прямо указывается на неосторожную вину. Например, диспози­ция ст. 264 о нарушении правил дорожного движения и эксплуатации транспортных средств в настоящее время сформулирована так: «Нарушение лицом, управляющим автомобилем… правил дорожного движения и экс­плуатации транспортных средств, повлекшее по неосторожности  причинение тяжкого или средней тяжести вреда здоровью потерпевшего…». Примерно так же формулируются другие ста­тьи, в которых предусмотрена ответственность за неосторожные преступ­ления.

В те статьи УК РФ, которыми предусматривалась уголовная ответствен­ность за неосторожные деяния, но не соблюдался принцип, изложенный в ч. 2 ст. 24, Федеральным законом «О внесении изменений и дополнений в Уголовный кодекс Российской Федерации» от 25 июня 1998 г. были внесе­ны уточняющие дополнения: «по неосторожности». Если же преступление совершается умышленно, но при этом имеются последствия, причиненные по неосторожности, то указания на неосторожную вину в статье не требует­ся. Например, нарушение правил несения службы по охране общественного порядка и обеспечению общественной безопасности (ст. 343 УК РФ) может быть только умышленным, но причинение вреда правам и законным инте­ресам граждан (ч. 1) или тяжких последствий (ч. 2) может быть полностью или частично неосторожным, но эти последствия охватываются данными составами, хотя в статье упоминания о неосторожности нет.

Итак, система форм и видов вины, состоящая из умысла и его видов (прямого и косвенного), неосторожности и ее видов (легкомыслия и не­брежности), с точки зрения уголовно-правовой науки представляет собой стройную теорию различных соотношений сознания и воли субъекта в мо­мент совершения преступления, в соответствии с которой последовательно снижается уровень воли субъекта и степень осознанности им своих дейст­вии и их последствий: осознавал и желал наступления вредных последствий (прямой умысел), осознавал и допускал их наступление (косвенный умы­сел), предвидел наступление последствий и рассчитывал на их предотвра­щение (легкомыслие), не предвидел наступления последствий, но должен был и мог предвидеть (небрежность). В абстракции эта система представля­ется относительно завершенной.

 Согласно психологической теории вины каждое общественно опас­ное действие (бездействие) вменяемого человека считается волевым и соз­нательным. Отсюда следует, что основными элементами вины как психиче­скою отношения являются сознание и воля субъекта преступления, или интеллектуальные и волевые составляющие (моменты) его преступного поведения. Различные сочетания этих составляющих образуют разные формы и виды вины: умысел (прямой и косвенный) и неосторожность (легкомыслие и небрежность), которые раскрываются в законе (ст. 24, 25, 26 УК РФ). Все это придает теории вины определенную стройность и за­вершенность. В действительности же в этой теории наличествуют большая доля условности и множество сложных и не до конца решенных вопросов.

Интеллектуальный момент (степень осознания субъектом обществен­но опасных действий и предвидения общественно опасных последствий) в законодательных положениях различных форм и видов вины стоит на пер­вом месте. В прагматических целях такой подход оправдан. Однако это не означает, что осознание своих действий и предвидение возможных послед­ствий является главным стержнем психологии преступного поведения. Кроме того, степень осознания и предвидения очень сильно зависит от эмоционального состояния субъекта. Отрицательные эмоции, которые не­редко сопровождают преступное поведение, заметно снижают интеллекту­альные и прогностические возможности субъекта. Здесь скажем лишь, что интеллектуальный момент тесно связан с эмоциональным. В целях объ­ективности и определенного соблюдения прежней конструкции вины этот момент можно назвать интеллектуально-эмоциональным. Изучение связи между сознанием и эмоциональным состоянием позволит глубже раскрыть реальные возможности субъекта по осознанию общественной опасности своих действий и их общественно опасных последствий, по­скольку многие отрицательные и некоторые положительные эмоции часто стимулируют или парализуют сознание и волю субъекта.

Проблема интеллектуального момента вины связана не только с эмо­циональным состоянием правонарушителя в момент совершения преступ­ления, но и с более общими подходами к осознанности и неосознанности. И здесь основную роль играет мотив – субъективная побудительная сила преступного поведения. Речь идет о мотиве не как относительно самостоя­тельном элементе субъективной стороны, а как о феномене, через который преломляется осознание субъектом своих действий и их последствий, в связи с чем только и можно более или менее объективно установить интел­лектуальный и волевой моменты.

В отечественном праве доминирует мнение, что мотив преступления яв­ляется всегда осознанным. Так ли это? Многочисленные опросы осужден­ных показывают, что около половины из них легко приводят мотивировку (субъективное обоснование и оправдание) своих действий, но далеко не всегда излагают истинные побуждения к ним.[11] И это вполне объяснимо. Согласно одному из теоретических положений 3. Фрейда, противополож­ность сознательного и бессознательного не распространяется на влечение, поскольку объектом сознания может быть не само влечение, а представле­ние субъекта о нем, отражающееся в сознании.[12]

Представление о влечении чаще всего выражается через мотивировку, цель планируемого действия или предмет влечения. Поэтому представление о влечении лишь косвенно отражает глубинные побуждения субъекта. Од­нако независимо от степени осознания мотива и его словесного формули­рования субъектом преступное поведение всегда мотивировано. Безмотивных преступлений не бывает. В таких случаях обычно предполагаются дея­ния с иррациональной мотивацией, но и она может открыться суду объек­тивно при всестороннем и непредвзятом исследовании всех доказательств по делу. Подсознательная подмена субъектом мотива мотивировкой, осу­ществленная на основе различных механизмов психологической защиты, в преступном поведении может заметно исказить всю систему психических отношений его к деянию. И это не из области предположений, а реальная «технология» криминальной мотивации.[13]

Подобные заблуждения субъекта следственная и судебная практика обычно воспринимает как стремление преступника уйти от ответственности или смягчить ее. Такое стремление естественно. Но было бы большой ошибкой правосудия по-своему рационализировать все психологические процессы субъекта. Искать рациональное зерно в поведении некоторых преступников, например хулиганов, – дело безнадежное. Великий психолог Ф. М. Достоевский устами «подпольного человека» говорил: «Человек все­гда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел… Свое собственное, вольное и свободное хотение, свой собственный… каприз, своя выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту. Человеку  надо – одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятель­ность ни стоила и к чему бы ни привела».

Следствие и суд чаще всего полагаются в оценке этого хотения на соб­ственную интроспекцию. При этом естественно презюмируется, что пре­ступник осознает и прогнозирует свои действия и их последствия как обыч­ный правопослушный человек, а то и как следователь, прокурор, судья. Криминально-психологические исследования не подтверждают таких пред­положений. У многих правонарушителей (особенно несовершеннолетних) свои понимание и видение мира, ситуации, общественной опасности и про­тивоправности деяния. Они нередко убежденно и искренне (а для субъек­тивного вменения это самый важный показатель) интерпретируют свое преступное поведение как реализацию социально-приемлемых целей, вос­становление попранной справедливости, защиту своих прав, оказание по­мощи другим и т. д.

Пленум Верховного Суда СССР 17 апреля 1980 г. переквалифицировал действия П. с ч. 2 ст. 108 на ст. 106 УК РСФСР 1960 г. Во время игры меж­ду подростками П. и Б. возникла ссора, в связи с чем Б. ударил П. по щеке. П. отозвал Б. за сарай, где у них возникла драка, во время которой они вза­имно избивали друг друга. П. нанес Б. два или три удара по голове. Один из ударов причинил оскольчатый перелом височной кости, повлекший внут­ричерепное кровотечение, в связи с чем Б. через несколько дней скончался. Пленум пришел к выводу, что умысел обоих подростков был направлен на взаимное нанесение побоев, а не на причинение тяжких телесных повреж­дений. Однако, «совершая противоправные действия, ударяя кулаком в голову потерпевшего, – указывается в постановлении, – П. должен был и мог предвидеть возможность наступления тяжких последствий, как это и произошло».[14]

Добросовестно воспроизведенная самой квалифицированной судебной инстанцией страны удачная для обвинения формула небрежности вряд ли отражает реальное психическое отношение пятнадцатилетнего П., который был оскорблен Б. и восстанавливал по своему разумению справедливость во время эмоциональной и обоюдной драки, которые среди подростков стали повседневностью и по опыту осужденного П. никогда не приводили к таким последствиям. На основании чего Пленум заключил, что подросток П. должен был и мог предвидеть наступление абсолютно случайных для него последствий? Такой вывод – не более чем формальное предположе­ние, упречная оценка суда, типичный пример объективного вменения.

«Справедливая» с точки зрения субъекта мотивация затрудняет осозна­ние общественной опасности деяния. Это наглядно проявилось в последние годы, когда борьба внутри страны сформировала среди определенных групп нравственный и правовой беспредел. Возродился синдром «семнад­цатого года». Многие правонарушители, совершая общественно опасное деяние, были убеждены в том, что они борются за справедливость – груп­повую, партийную, национальную, государственную и т. д. В этой связи нельзя не вспомнить террористические акты чеченских боевиков, противо­правное поведение шахтеров, перекрывающих железнодорожные пути и причиняющих огромный вред экономике и населению, и другие фактиче­ские преступления.

Психологическая суть преступного деяния, на основе которой формули­руется внутреннее отношение субъекта к своим действиям и последствиям, заключена прежде всего в содержании мотивации, т. е. в том, ради чего субъект в ущерб интересам других лиц, общества и государства совершает общественно опасный и уголовно наказуемый поступок.

Значимость мотивации человеческого поведения важна при установле­нии не только интеллектуального, но и волевого момента. Известно, на­пример, что результаты, которых достигает человек в своей жизни, лишь на 20-30 % зависят от его интеллекта, а на 70-80 % – от мотивов, которые побуждают его к той или иной деятельности.[15] «Повернув» эти данные в рассматриваемую плоскость, можно сказать, что объективное выяснение вины на 70-80 % зависит от точного выявления действительного мотива преступления, мотивационно-волевого момента вины в целом и лишь на 20-30 % – от уяснения ее интеллектуального аспекта. Абсолютное боль­шинство граждан, руководствуясь здравым смыслом, услышав о преступ­лении, пытаются выяснить его мотив и, уяснив его, считают, что поняли самую главную суть преступного деяния.

В отечественной теории вины соотношение волевого и интеллектуаль­ного аспектов является обратным, а в волевом моменте не оказалось места для мотива. Поэтому предварительное и судебное следствие, ориентиро­ванное на законодательно закрепленный в формуле вины доминирующий интеллектуализм (сознание), чаще всего очень мало интересуется действи­тельными мотивами поведения виновного. Когда-то это соответствовало общему официальному подходу в СССР, где делалась ставка на высокую сознательность советского человека, а не на его реальную мотивацию. По­этому главное, что выясняется в процессе расследования и рассмотрения уголовного дела- сознавал субъект, что делал, или нет. Это, безусловно, очень важно, но лишь в тесной связи с реальной мотивацией – стержнем любого, в том числе и преступного, поведения, ибо сознание человека все­гда сосредоточено вокруг доминирующей мотивации. Вне такой мотивации человек, как правило, мало что видит и осознает.

Психологами установлено, что у следователей со стажем до 5 лет инте­рес к мотивации преступлений составляет 2-3 % от общего объема сведе­ний об обвиняемом, а у следователей со стажем от 6 до 10 лет – всего 1-2 %.[16] Это означает: чем больше опыт, тем выше склонность следователя не уста­навливать реальную мотивацию, а презюмировать ее, исходя из абстракт­ной или осредненной сознательности человека, или «подгонять» под  диспо­зицию статьи.

 Понимание вины, учитывающее мотивационный аспект, не совсем согласуется с укоренившимся в отечественном уголовном праве подходом, где доминируют юридически отработанные категории: сознавал – не сознавал, желал – не желал, предвидел — не предвидел; а если не сознавал, не желал и не предвидел, то должен быть и мог предвидеть.

В этой конструкции почти нет места для мотивации – субъективной движущей силы, хотя субъект совершает преступление не в целях демонст­рации умысла или неосторожности, а в силу своего потребностного состоя­ния. Реализуя разные мотивы, он по-разному осознает общественную значимость своих действий, выби­рает субъективно и объективно доступные ему пути достижения своих це­лей, предвидит или не предвидит возможные общественно опасные послед­ствия своего поведения, желает, допускает, рассчитывает предотвратить их наступление или вовсе не предвидит и даже не может предвидеть их насту­пление.

Психическое отношение к общественно опасным действиям и их по­следствиям, лежащее в основе уголовно-правовых форм вины, совпадает с содержанием мотивационной направленности лишь в отдельных составах преступлений, совершаемых с прямым умыслом и со строго определенным мотивом (целью), например, при умышленном убийстве по мотиву кровной мести (п. «л» ч. 2 ст. 105 УК). В других составах той же статьи такого сов­падения уже нет.

Рассмотрим в этом плане умышленное убийство из корыстных побуж­дений или по найму (п. «з» ч. 2 ст. 105 УК). Оно совершается хотя и по определенному мотиву, но ни этот мотив, ни сформированная на его основе цель преступления – завладение материальными ценностями или получение «гонорара» – прямо не включают в себя лишения жизни человека. Послед­нее является лишь субъективно выбранным способом удовлетворения ко­рыстных побуждений. Но в данном случае нельзя утверждать, что корыст­ное побуждение или целеполагание «охватывают» смерть потерпевшего. Это будет большой оценочной натяжкой. Субъект стремится завладеть имуществом потерпевшего (получить деньги), а не лишать его жизни. Зна­чит ли это, что при умышленном убийстве из корыстных побуждений субъ­ект не желает смерти потерпевшего? Нет, не значит. Но это последствие является побочным (вынужденным) по отношению к содержанию основной мотивации или результатом иной мотивации.

При этом следует иметь в виду, что человеческое поведение, в том числе и преступное, полимотивировано, а его мотивация амбивалентна.[1] При главном мотиве могут существовать второстепенные или третьестепенные побуждения, которые совпадают по направленности с основным мотивом или противоречат ему. Более того, мотивация преступления по ходу его совершения может меняться (эксцесс исполнителя), главный мотив может стать второстепенным и наоборот. Однако в любом случае лишение жизни потерпевшего при умышленном убийстве из корыстных побуждений – не самоцель корыстолюбца. Оно может быть мотивировано другими побоч­ными мотивами: желанием устранить потерпевшего как помеху, стремле­нием убрать очевидца в целях сокрытия преступления и т. д.[2] Поэтому де­финиции прежнего УК РСФСР (п. «а» ст. 102) и действующего УК РФ (п. «з» ч. 2 ст. 105) оказываются не совсем адекватными.

На это обратили внимание Г. А. Злобин и Б. С. Никифоров. Они пред­ложили диспозицию данного состава сформулировать как «умышленное убийство, если виновный предвидел, что в результате совершения преступ­ления он получит материальную выгоду, и желал получить ее».[3] Предла­гаемая формулировка субъективной стороны более адекватна совершаемым деяниям. Ведущий специалист по этой проблематике, С. В. Бородин, рецен­зировавший их книгу, не оспорил предложенную формулировку по сущест­ву. Он возражал лишь против ее громоздкости.[4]

Если учесть изложенное, то вряд ли есть основания утверждать в ком­ментариях к УК, что, совершая корыстное убийство, виновный всегда дей­ствует с прямым умыслом.[5] Правда, авторы комментариев допускают со­вершение умышленного убийства при разбойном нападении и с косвенным умыслом. Они приводят обошедший многие учебники пример, когда раз­бойник оставил раздетого пьяного потерпевшего на сильном морозе и тот умер от переохлаждения. Уточняя пример, поставим вопрос: а если винов­ный вообще не задумывался о судьбе потерпевшего (торопился, волновал­ся, боялся появления очевидцев, был в состоянии опьянения, сильного ду­шевного волнения и т. д.)? Тогда по стереотипу нашей судебной практики вступит в действие более явный оценочный элемент: взрослый вменяемый человек не может об этом не задумываться – значит, осознавал.

 Перечень мотивов преступлений в уголовном законодательстве ог­раничен: корысть, месть, хулиганские, низменные побуждения и т. д. В строго психологическом плане они мотивами не являются. Мотив право­мерного или противоправного поведения – это опредмеченная потребность. Он всегда конкретен, уникален, предметен и сам по себе социально нейтра­лен. По любому мотиву могут быть совершены и героический поступок, и преступление. Социальную, нравственную и правовую оценку он может получить лишь при включенности в то или иное поведение, а последнее — в те или иные общественные отношения.[6] Упоминаемые в законе мотивы обычно отражают не только содержание побуждения, но и его социальную оценку, связанную с преступлением. Например, корысть – это материальная потребность плюс оценка способов ее реализации. Подобные оценки исто­рически относительны. То, что в недалеком прошлом в отечественном за­конодательстве именовалось «преступной корыстной наживой», ныне счи­тается правомерным предпринимательским мотивом.

Употребляемые (или употреблявшиеся) в уголовном праве понятия мо­тивов (антисоветские, корыстные, хулиганские или низменные побужде­ния)- категории не психологические, а оценочные, политизированные и этизированные. В этом своем виде они несут в судебной практике социаль­но-правовую нагрузку. Достаточно было в недалеком прошлом сказать, что преступление совершено по антисоветским мотивам или с антисоветской целью, как вина лица становилась вроде бы очевидной, хотя фактическими мотивами деяния могли быть научный интерес, чувство взаимопомощи, нужда, чувство собственного достоинства, бахвальство и т. д.

Рассмотрим такое преступление, как государственная измена. Это -умышленное деяние, совершаемое в ущерб внешней безопасности Россий­ской федерации. Виновный должен сознавать, что совершает шпионаж, выдачу государственной тайны либо иное оказание помощи иностранному государству в проведении враждебной деятельности в ущерб внешней безо­пасности Российской Федерации и желать этого. Неопределенное выраже­ние «в ущерб», не идентичное «деянию, причинившему ущерб», в данном случае можно понимать как специфическое целеполагание субъекта. Одна­ко во всех учебниках говорится, что диспозиция статьи о государственной измене не содержит указания на специальную цель и что это деяние может быть совершено по любому мотиву. Следовательно, с одной стороны, оце­ночное понятие «в ущерб» включено в мотивацию и целеполагание субъек­та, с другой – мотивационный момент при квалификации деяния никак не учитывается. Такая неопределенность – база для объективного вменения,

Продолжая анализ волевого момента, в уголовно-правовой литера­туре считается аксиомой, что момент воли характерен для каждого вида вины, только в разной степени. Применительно к умыслу это выражается в формулах: лицо желало наступления общественно опасных последствий или не желало их наступления, но допускало; применительно к неосторож­ности – лицо самонадеянно рассчитывало на предотвращение или не пред­видело возможности наступления вредных последствий, но могло и должно было предвидеть их.

Желание субъектом наступления вредных последствий можно иденти­фицировать с волей, но с большой долей условности. Реализация желания (мотива) субъекта связана с его волевыми усилиями. Воля обслуживает функции мотивации, но не сводима к желанию, к сознательной (произволь­ной) мотивации, поскольку она проявляется и тогда, когда глубинный мо­тив (желание) преступного поведения не осознан субъектом, а также тогда, когда осознанное желание есть, а воли может не быть, когда мотивация недостаточна, а воля мобилизует субъект на ее реализацию.

Желание (мотив) в своей содержательной части и воля как «система ме­ханизмов сознания, обеспечивающая самоуправление функциональной структурой психики и уровнем ресурсных затрат в дея­тельности и поведении, в отдельных действиях и поступках», – понятия коррелируемые, но они не сводятся друг к другу. Следовательно, мотив (желание) в своей содержательной части не является основным признаком воли (при прямом умысле) и совсем не относятся к последней допущение (при косвенном умысле), легкомысленный расчет (при самонадеянности), а тем более неосознанная возможность наступления вредных последствий (при небрежности). Все это из области уголовно-правовых стереотипов, оценок и упрощений, но не психологических научных положений.

Наличие в уголовно-правовой формуле прямого умысла такого компо­нента, как желание субъекта, прежде всего свидетельствует об органичном включении в вину мотивации преступного поведения, а через нее — и воли. Все остальные виды вины (косвенный умысел, самонадеянность и небреж­ность) охватываются термином «нежелание»: не желал, но допускал; не желал и рассчитывал на предотвращение; не только не желал, но и не пред­видел. Но и в этих случаях волевой поведенческий акт наличествует и не может быть немотивированным и нецеленаправленным. Нежелание одного предполагает желание иного, мотивацию иного содержания, реализация которой осуществляется с побочными нежелательными и даже непредви­денными последствиями.

 Можно ли понять отношение субъекта к этим последствиям без анализа мотивационного момента? Конечно, нет. В ряде случаев об, этом прямо говорится в законе, например, когда устанавливается правомерность всех обстоятельств, исключающих преступность деяния или, иными словами, виновную ответственность (необходимая оборона, причинение вреда при задержании лица, совершившего преступление, крайняя необходимость, физическое и психическое принуждение, исполнение приказа или распоря­жения – ст. 37-42 УК). Среди обстоятельств, отягчающих или смягчающих наказание, кроме объективных условий УК предусматривает и субъектив­ные, мотивационные (ст. 61 и 63).

Таким образом, признает это традиционная уголовно-правовая доктрина или нет, в содержании вины кроме интеллектуального и волевого моментов наличествует момент мотивационный и эмоциональный. Он не сводим к сознанию и воле, но тесно связан с ними. Это во-первых. Во-вторых, уголовно-правовые формулы различных видов вины не отражают в должной мере тех или иных степеней воли (волевого момента). В связи с этим тео­рия вины, если она претендует называться психологической, должна быть существенно уточнена, а вместе с ней и ее нормативное выражение.

С учетом трудности восприятия новелл в уголовном законодательстве и без ломки устоявшейся уголовно-правовой формулы вины для начала было бы желательно уточнить содержание волевого момента, назвав его мотивационно-волевым. В связи с этим в формы и виды вины закономерно включаются мотивы и цели преступления (мотивация преступного поведе­ния в целом), только в одном случае – прямо (желал), в других случаях – косвенно (желал иных результатов своих действий при сопутствующих побочных нежелательных или непредвиденных общественно опасных по­следствиях).[7]

1.2. Формы и виды вины

Основными признаками психической деятельности человека являются сознание (интеллектуальный признак) и воля (волевой признак). Их различные сочетания, степень интенсивности и полноты отражаются законодателем в конструировании форм вины.

Форма вины – это установленное законом определенное сочетание интеллектуальных и волевых признаков, свидетельствующих об отношении виновного к совершаемому им действию (бездействию) и его последствиям.

Для того, чтобы признать то или иное сочетание психических элементов определенной формой вины, необходимы следующие условия:

1) это сочетание должно характеризовать поведение лица как виновное, т.е. в нем должно отразиться отрицательное отношение личности к правоохраняемым интересам;

2) различные формы вины должны характеризоваться различным сочетанием интеллектуальных и волевых признаков, определяющих отношение лица к общественно опасному деянию и его последствиям;

3) это сочетание должно иметь практическое значение, характеризуя различную степень общественной опасности как самого деяния, так и личности виновного.

Форму вины зачастую определяет сам законодатель, указывая ее в диспозициях статей Особенной части УК РФ. Например, умышленное причинение тяжкого вреда здоровью (ст. 111) или причинение тяжкого или средней тяжести вреда здоровью по неосторожности (ст. 116). В некоторых случаях форма вины определяется указанием законодателя на отношение к последствиям, что характерно для неосторожных преступлений. Например, нарушение правил охраны труда, повлекшее по неосторожности наступление указанных в статье последствий (ст. 143).

В новом УК можно констатировать стремление законодателя к максимально точному определению форм вины в конкретных составах. Такая позиция непосредственно вытекает из провозглашенных УК принципов справедливости, законности и виновности.

Как показывает практика применения УК РСФСР 1960 г., отсутствие указания законодателя на форму вины приводило к появлению в теории уголовного права различных точек зрения, что неизбежно отражалось на правоприменительной практике.

Так, в результате проведенного опроса 100 практических работников по вопросу о том, какая форма вины предполагается при заражении венерической болезнью (ч. 1 ст. 115 УК РСФСР 1960 г.), 52 опрошенных заявили, что вина может быть как умышленной, так и неосторожной, 46 – допускали возможность лишь умышленной вины, 2 – от ответа воздержались).

В определенной мере это положение было исправлено тем, что УК РФ 1996 г. признал наказуемыми лишь те неосторожные преступления, относительно которых имеется специальное указание в соответствующей статье Особенной части. В ч. 2 ст. 24 УК говорится: «Деяние, совершенное только по неосторожности, признается преступлением лишь в случае, когда это специально предусмотрено соответствующей статьей Особенной части».

Законодатель, установив, что вина возможна в двух формах (умысел и неосторожность), пошел дальше, подразделив каждую из указанных форм на виды. Умысел, согласно ст. 25 УК, может быть прямым или косвенным. Неосторожность (ст. 26 УК) – легкомыслием или небрежностью. Это деление форм вины на виды явилось новеллой УК РФ 1996 г. Однако в теории уголовного права такое подразделение существовало давно и было воспринято правоприменительной практикой.

Помимо установления формы вины Верховный Суд требует раскрывать в каждом конкретном случае содержание умысла и неосторожности. Так, в постановлении № 1 Пленума Верховного Суда РФ от 27 января 1999 г. «О судебной практике по делам об убийстве (ст. 105 УК РФ)» в п. 3 говорится: «При решении вопроса о направленности умысла виновного следует исходить из всех обстоятельств содеянного»

Понятие «содержание вины» носит несколько абстрактный характер, так как им охватывается такое различное психическое отношение к деянию, как умышленное и неосторожное. Этот абстрактный характер отражается, как правило, и в определениях данного понятия. Так, некоторые ученые считают, что под содержанием вины понимается совокупность тех элементов и процессов, которые составляют основу объектов и обусловливают существование, развитие и смену форм. Далее авторы вполне обоснованно приходят к выводу, что «Содержание конкретной вины – это содержание умысла или неосторожности в конкретном преступлении». Представляется, что выделение содержания вины как родового понятия содержания умысла и содержания неосторожности вряд ли теоретически и практически обоснованно. Умысел и неосторожность характеризуются столь разным психическим отношением к правоохраняемым интересам (антисоциальным – в умышленных и легкомысленно-пренебрежительным – в неосторожных), что объединение их в едином понятии содержания вины исключает возможность определения этого понятия с указанием каких-либо конкретных признаков, если только не пойти по пути простого их перечисления. В правоприменительной же практике требуется установление конкретных признаков содержания умысла и неосторожности и, как правило, говорится о содержании конкретной формы вины, а не вины вообще. Чаще всего в практике речь идет о содержании умысла и значительно реже – о содержании неосторожной вины. Однако раскрытие содержания неосторожной вины является не менее важным, так как оно помогает установить, что именно (легкомыслие, забывчивость, самонадеянность, небрежность и т.п.) явилось причиной общественно опасного поведения лица. Установление этого является необходимым условием индивидуализации наказания.

В юридической литературе делались попытки классифицировать понятие вины с точки зрения ее содержания. Выделялись: 1) психологическое содержание вины; 2) социально-политическое и 3) уголовно-правовое.

Первое основывается на изучении процессов, объективно происходящих в психике людей; речь идет о реально существующем психическом отношении человека к окружающей действительности. Здесь значительную роль играет психология.

Социально-политическое содержание вины «базируется на материальном определении преступления как виновно совершенном общественно опасном деянии, запрещенном уголовным законом под угрозой наказания».

Наконец, уголовно-правовое содержание вины заключается в том, что «будучи отражена в уголовном законе, вина приобретает значение признака субъективной стороны состава преступления, выражаемого в умысле и неосторожности и обязательного для любого состава».

Очевидно, что такая классификация имеет определенные основания, так как строится с учетом различных признаков, характеризующих понятие вины. Однако интерес она представляет лишь для теории уголовного права.

Помимо форм и содержания вины в уголовно-правовой литературе и правоприменительной практике употребляются и такие термины, как «сущность вины» и «степень вины».

Под сущностью вины понимается психическое отношение субъекта к окружающей действительности, характеризующееся либо сознательным противопоставлением своей воли правоохраняемым интересам (при умысле), либо пренебрежительным, недостаточно внимательным отношением к этим интересам (при неосторожности).

Понятие сущности вины не используется правоприменительной практикой и представляет интерес в плане теоретических исследований, ибо выявляет общественно-политическую сущность фактов, т.е. внутренние закономерности развития действительности.

Понятие «степень вины» означает количественную характеристику вины, выражающую ее сравнительную тяжесть. Этот термин широко употребляется как в теории уголовного права, так и в судебной практике. Степень вины определяется совокупностью формы и содержания с учетом всех особенностей психического отношения лица к обстоятельствам преступления.

Степень вины определяется объективными обстоятельствами преступления, характером общественно опасного деяния, особенностями психического отношения к действию или бездействию, мотивом и целью преступления, обстоятельствами, характеризующими личность виновного, причинами или условиями, повлиявшими на формирование умысла или обусловившими содержание неосторожного деяния, и т.д.

В уголовно-правовой литературе отмечалась целесообразность легализации такого показателя, как степень вины. В этом плане представляется весьма интересным определение степени вины в теоретической модели Уголовного кодекса. В ст. 27 говорится: «Степень вины лица, т.е. интенсивность его психического отношения к совершаемому общественно опасному деянию, выразившаяся в форме вины и ее видах, а также мотивах, целях и эмоциональных переживаниях, учитывается при определении тяжести преступления, назначении наказания либо иных мер уголовно-правового воздействия».

Деление вины на формы имеет большое практическое значение.

Форма вины определяет степень общественной опасности деяния и позволяет отграничить преступное деяние от непреступного. Так, если законодатель предусматривает уголовную ответственность за какое-либо умышленное деяние, то схожее по объективным признакам действие (бездействие), совершенное по неосторожности, преступлением не является Так, заражение венерической болезнью (ст. 121 УК) предполагает наличие умышленной вины. Заражение венерической болезнью по неосторожности уголовной ответственности не влечет.

Форма вины определяет квалификацию в случаях, когда законодатель дифференцирует уголовную ответственность за совершение общественно опасного деяния. Например, умышленное уничтожение или повреждение имущества (ст. 167 УК), либо неосторожное уничтожение или повреждение имущества (ст. 168 УК). Определяя квалификацию, форма вины в то же время позволяет провести четкое разграничение общественно опасных деяний, сходных по их объективным признакам.

Форма вины учитывается законодателем при классификации преступлений. Так, неосторожные преступления ни при каких условиях не могут быть отнесены к группе тяжких и особо тяжких преступлений (ст. 15 УК).

Форма вины всегда учитывается судом при индивидуализации наказания и определении условий его отбывания. Так, лица, осужденные за неосторожные преступления, могут отбывать такое наказание, как лишение свободы в колониях-поселениях (ст. 58 УК).

Умысел и его виды

Умысел является наиболее распространенной формой вины. Из каждых 10 преступлений около 9 совершаются умышленно.

В УК РФ (ст. 25) впервые закреплены теоретические по­ложения уголовного права о делении умысла на два вида: прямой и кос­венный.

Прямой умысел включает в себя три взаимосвязанных признака: 1) осо­знание лицом общественной опасности своих действий (бездействия);

2) предвидение возможности или неизбежности наступления общественно опасных последствий; 3) желание их наступления.

Косвенный умысел тоже предполагает три признака: 1) осознание лицом общественной опасности своих действий (бездействия); 2) предвидение возможности наступления общественно опасных последствий; 3) нежела­ние, но сознательное допущение этих последствий либо безразличное к ним отношение.

 Первым общим признаком обоих видов умысла по действующему законодательству является осознание лицом общественной опасности своих действий (бездействия).

Общественная опасность деяния, с точки зрения законодателя или правоприменителя, является сложным и многоаспектным понятием. Оно лежит в основе декриминализации деяний, категоризации преступлений по тяже­сти, назначения наказания и т. д.

Применительно к умышленной вине конкретных лиц это понятие упот­ребляется в номинальном и упрощенном значении. Судебная практика ис­ходит из того, что лицу достаточно лишь в общих чертах осознавать, что совершаемое им действие (бездействие) причиняет вред личности, собст­венности, общественному порядку и другим общественным отношениям, охраняемым уголовным законом.

Как и предшествующее уголовное законодательство России, УК РФ 1996 г. прямо не включает в формулу умысла осознание уголовно-правовой противоправности, являющейся юридически более точным вы­ражением общественной опасности. Тем не менее, о правозначимом осоз­нании общественной опасности действия (бездействия) можно говорить лишь в том случае, если это предусмотрено в законе. Осознание объективной вредности действия (бездействия), которое не признано преступным, оценивается как юридическая ошибка и исключает уголовную ответствен­ность.

В реальной действительности осознание общественной опасности и уго­ловной противоправности исторически традиционных деяний (убийств, краж, грабежей и т. д.) практически едино. Оно формируется в процессе социализации, приобретения жизненного опыта, получения образования, чтения художественной литературы, просмотра фильмов и т. д. Но в дейст­вующем УК много специальных норм, которые нельзя познать на бытовом уровне. А судебная практика продолжает идти по устоявшейся в советское время традиции: незнание уголовно-правового запрета лицом, совершив­шим преступление, не является законным основанием освобождения его от уголовной ответственности, так как, с одной стороны, осознание противо­правности не является юридически значимым элементом вины (проти­воправности нет в формуле вины), а с другой – уголовное право исходит из древней исторической презумпции: Ignorantia jurist nocet – незнание закона не является оправданием. Эта формула римского права не закреплена в действующем законе и ее требование не может быть абсолютным при стро­гом соблюдении законодательно определенного принципа вины.

Данное положение в отечественном законодательстве имеет своеобраз­ную историю. В 20-е гг. советское уголовное право, критикуя буржуазную науку за приверженность такому формальному признаку, как противоправ­ность, отдало предпочтение якобы не формальному, а материальному при­знаку общественной опасности деяния. Такой подход сохраняется и сейчас. Предполагается, что эта объективная категория, живущая вне нашего соз­нания, является сущностным признаком преступления. С точки зрения аб­страктной теории, это может быть и так. Реально же преступлениями при­знаются далеко не все общественно опасные деяния, а многие из тех, кото­рые значатся противоправными, не являются общественно опасными. Об этом свидетельствует уголовное законодательство 20-х, 60-х и 80-х гг., массовый процесс криминализации и декриминализации деяний. Поэтому если смотреть на общественную опасность преступлений через призму динамики уголовных законов и судебной практики, то они не подтвержда­ют декларируемой объективности.

По действующему законодательству от субъекта требуется сознание общественной опасности деяния и его последствий. Полагать, что субъект при совершении преступления задумывается над общественной опасностью своего деяния, значит впадать в уголовно-правовую иллюзию, которая дер­жится на идеализации социально-правовой действительности и высокого правосознания наших граждан. Единственной реальностью для правонару­шителя является возможное знание противоправности деяния, но ее в формуле вины (ст. 25, 26 УК РФ), повторим еще раз, нет. В курсе уголовного права ЛГУ говорится: «Противоправность есть юридическое выражение общественной опасности. Поэтому всякое противоправное деяние (в совет­ском праве) общественно опасно, но не каждое общественно опасное дея­ние является обязательно противоправным. Осознание противоправности не имеет значения для признания прямого умысла, так как закон не включа­ет сознание противоправности в формулу умысла»[8].

Такой подход подменяет четкий и понятный термин «противоправ­ность» исторически неопределенным и ситуационно оценочным – «общест­венная опасность». Данный признак в формуле вины содержится с 20-х гг. и только в отечественном уголовном законодательстве и законодательстве ориентированных на него стран.

Впервые термин «общественная опасность» был введен в понятие пре­ступления УК РСФСР 1922 г. (ст. 6). Он был воспроизведен в УК РСФСР 1926 г. в понятии преступления (ст. 6) и в формуле вины (ст. 10). Какого-либо указания на противоправность в кодексах не было, да и не могло быть при наличии института аналогии, которая позволяла привлекать к ответст­венности за деяния, не указанные в УК.

Ученые 20-40-х гг., выступающие против противоправности в формуле вины, откровенно говорили, что признание сознания противоправности элементом вины не должно иметь места ввиду того, «что 1) враги народа будут ссылаться на незнание закона и 2) малосознательные элементы не знают законов»[9]. Эти «научные» доводы можно расценить как «протаскивание» принципа объективного вменения в классовых и бюрократических интересах.

Основы 1958 г. отказались от аналогии и ввели в понятие преступления уголовно-правовую противоправность, но формула вины в этом отношении осталась неизменной. Нет признака «сознание противоправности» и в опре­делении умысла и неосторожности в УК РФ 1996 г. В нем, как уже гово­рилось, значится признак сознания общественной опасности действий (бездействия) и предвидение (непредвидение) общественно опасных по­следствий.

Введение в формулу вины признака сознания уголовной противоправно­сти деяния – путь к преодолению имеющихся элементов объективного вме­нения. Но для этого придется отказаться от фактической презумпции «никто не может отговариваться незнанием закона». Ныне же она позволяет не выяснять важного признака вины – сознания противоправности, а презюмировать его. И только в тех случаях, когда судом точно установлено, что подсудимый не только не знал о противоправности своих действий, но и объективно не имел возможности знать об этом, решение может быть принято в рамках субъективного вменения.

 Второй признак умысла – предвидение — не полностью совпадает при прямом и косвенном умысле. При прямом умысле имеется предвидение воз­можности или неизбежности наступления общественно опасных последствий, а при косвенном умысле – только предвидение возможности их наступления.

Предвидение как конструктивная часть формулы умысла в материаль­ных составах означает мысленное представление лица о последствиях, которые могут наступить в результате его действия или бездействия. Про­гнозируемые последствия могут быть самыми разными, ближайшими и отдаленными, юридически значимыми и нет. В действующем законода­тельстве речь идет только об общественно опасных последствиях, ука­занных в законе.

Предвидение возможных последствий и развития причинной связи их возникновения, как правило, осуществляется на интуитивном практическом уровне, хотя при совершении некоторых преступлений возможно примене­ние и методов научного прогнозирования. Однако в любом случае от виновного не требуется осознания всех деталей механизма причинной связи. Для констатации наличия рассматриваемого элемента вины доста­точно, чтобы лицо в общих чертах предвидело наступление юридически значимых последствий как результата своих действий или бездействия. Ошибка прогноза отражается на вине субъекта. Он должен нести ответст­венность в рамках фактически содеянного и в пределах субъективного вменения.

Различия предвидения при прямом и косвенном умысле заключены в степени вероятности прогнозирования наступивших общественно опасных последствий. Вероятность предвидения при прямом умысле выше, чем при косвенном.

Осознание общественной опасности деяния и предвидение вероятности наступления общественно опасных последствий осуществляются на рацио­нальном уровне и образуют интеллектуальный момент вины в форме умысла (умышленной вины), оценка которого должна быть адекватной. Психология преодолела устаревшую концепцию интеллектуализма, соглас­но которой сознание полностью «управляет» поведением. В уголовном праве она пока существует, хотя в реальном поведении, в том числе и преступном, субъект, как правило, принимает решение действовать не столько на основе глубокого осознания и взвешивания вероятностей воз­можных событий, сколько под влиянием ситуационных эмоциональных состояний. Во избежание объективного вменения при оценке интеллекту­ального момента вины необходимо учитывать эмоциональное состояние субъекта. Отрицательные эмоции могут парализовать интеллект субъек­та, сузить сферу его деятельности, снизить его прогностические возмож­ности.

УК РФ учитывает это только при оценке совершения убийства, а также тяжкого или средней тяжести причинения вреда здоровью в состоянии аф­фекта (ст. 107 и 113). Но состояние сильного душевного волнения (аффек­та) возникает не только при совершении названных преступлений и не только в результате неправомерных действий со стороны потерпевшего. Поэтому интеллектуальный момент вины следует устанавливать исходя из всех обстоятельств совершения преступления, а не презюмировать его, базируясь только на вменяемости лица и его возрасте.

Третьим и наиболее важным признаком умысла является желание или нежелание наступления прогнозируемых общественно опасных последствий. По этому признаку прямой умысел существенно отличается от косвенного.

При прямом умысле виновный желает наступления общественно опас­ных последствий, которые он предполагает достигнуть в результате своих общественно опасных действий (бездействия). Наступившие последствия могут и не отражать конечных целей виновного, а служить лишь средством достижения более отдаленных целей, как преступных, так и непреступных. Примером может служить «заказное» убийство руководителя предприятия с целью занятия его должности. Реализация или нереализация этой конечной цели в данном случае не имеет юридического значения, если виновный пытался достигнуть ее через убийство руководителя.

При косвенном умысле лицо не желает наступления общественно опас­ных последствий, но осознанно допускает их либо относится к их наступле­нию безразлично. Убегая из-под стражи, виновный стреляет в преследую­щего его милиционера и убивает его, хотя он не желал его смерти, а лишь стремился таким путем уйти от задержания. Но, стреляя в преследователя, он субъективно допускал, что может убить или тяжело ранить его, либо относился к таким последствиям безразлично, полагаясь на то, как полу­чится, лишь бы избежать задержания. Нежелание наступления общественно опасных последствий связано с иными, более важными для субъекта жела­ниями (целями), при стремлении к которым наступление прогнозируемых лицом общественно опасных последствий является для него вероятностно прогнозируемым, но побочным результатом.

Желание или нежелание наступления общественно опасных последствий теория уголовного права традиционно относит к волевому моменту. В дей­ствительности это, как уже говорилось, мотивационно-волевой момент. Желание достичь прогнозируемых общественно опасных последствий или иное желание, осуществление которого оказалось невозможным без насту­пления предполагаемых общественно опасных последствий, есть разновид­ности мотивов умышленных преступлений. Воля без мотивов и целей не реализуема. Волевые действия вменяемого лица всегда мотивированы и целенаправленны. Лишь установление реальных мотивов и целей способно выявить, желал ли субъект наступления общественно опасных последствий или они были для него средством реализации других желаний.

Наряду с материальными составами умышленных преступлений, в объективную сторону которых включены юридически значимые общест­венно опасные последствия, в УК есть так называемые формальные составы, объективная сторона которых ограничена лишь общественно опасным действием или бездействием, например, бандитизм, пиратство, разбой и т. д. В этих случаях умысел формально включает в себя лишь осознание общественной опасности действия (бездействия) и желание его соверше­ния. В деяниях с формальными составами могут быть самые разные обще­ственно опасные последствия, наступление которых виновный предвидит или не предвидит, желает или не желает, но это находится за рамками фор­мального состава и имеет значение либо как самостоятельное преступле­ние, либо как отягчающее вину обстоятельство.

В УК есть и «смешанные», формально-материальные составы. Напри­мер, уголовная ответственность за нарушение правил несения боевого де­журства (ч. 1 ст. 340) или правил несения пограничной службы (ч. 1 ст. 341) наступает при условии, если допущенные нарушения повлекли или могли повлечь причинение вреда безопасности государства.

 Теория и судебная практика различают умысел определенный (конкретизированный) и неопределенный (неконкретизированный).

Определенный умысел характеризуется тем, что предвидение и желание субъекта определенно и конкретно. Выплескивая, например, кислоту в лицо потерпевшему, субъект предвидит, что обезобразит его, и желает этих по­следствий.

Неопределенному умыслу свойственна неконкретность предвидения и желания тяжести общественно опасных последствий. Например, выплески­вая кислоту в лицо потерпевшему, субъект предвидит, желает или созна­тельно допускает любые наступившие последствия: потерю зрения, неиз­гладимое обезображивание лица, причинение иного вреда здоровью потер­певшего. Содеянное в этом случае квалифицируется, если виновный допус­кал причинение любого вреда, по фактическим последствиям.

 Умысел может быть заранее обдуманным в так называемых пре­думышленных преступлениях или внезапно возникшим в ситуативных или случайных деяниях.

Заранее обдуманный умысел может возникнуть задолго до непосредст­венного совершения преступления. Субъект заблаговременно готовится к его совершению, разрабатывает способы осуществления, производит под­готовительные действия, обеспечивает алиби и т. д.

Внезапно возникший умысел формируется в ситуации совершения пре­ступления в условиях конфликта, в состоянии алкогольного или наркотиче­ского опьянения, в иных обстоятельствах (например, при виде вещи без надзора), способствующих совершению преступления.

Оценка общественной опасности предумышленных и ситуативных дея­ний может быть разной. Предумышленные деяния обычно оцениваются как более опасные. Однако конкретная социальная оценка деяния и субъекта, психологически готового к совершению преступления в удобной для него ситуации (пожар, землетрясение, авария), также свидетельствует о повы­шенной опасности и преступления, и лица, его совершившего. Уголовный кодекс в двух случаях считает преступление, совершенное с внезапно возникшем умыслом, менее опасным, когда он возникает под влиянием аффекта.[1]

Приведем примеры из судебной практике.

2. Суд присяжных обоснованно признал лицо виновным в убийстве с косвенным умыслом (Извлечение)

По приговору суда присяжных Ростовского областного суда от 15 сентября 1997 г. Селиванов осужден по ч. 1 ст. 222, пп. «б», «в», «г», ч. 2 ст. 158, п. «в» ч. 3 ст.  162, пп. «з», «к» ч, 2 ст. 105 УК РФ.

Согласно приговору суда, основанному на вердикте коллегии присяжных заседателей, Селиванов признан виновным в умышленном убийстве Драгневой, совершенном 10 января 1997 г. при разбойном нападении, а также в незакон­ном приобретении, передаче, перевозке, хранении и ношении огнестрельного оружия и краже имущества Данилова.

Кассационной палатой Верховного Суда РФ приговор в отношении Селиванова оставлен без изменения.

Заместитель Генерального прокурора РФ в протесте поставил вопрос о переква­лификации действий Селиванова с пп.«з»,«к» ч. 2 ст. 105 на ч. 4 ст. 111 УК РФ.

Президиум Верховного Суда РФ 13 мая 1998 г. протест оставил без удовле­творения, указав следующее.

Как обоснованно утверждается в приговоре и в кассационном определении, вердиктом коллегии присяжных заседателей признало доказанным, что Сели­ванов в процессе завладения ценностями в магазине и с целью его облегчения выстрелом из обреза причинил продавцу Драгневой огнестрельное ранение щей, от которого она на месте скончалась, и что эти действия Селиванов со­вершил, не имея намерения лишить жизни Драгневу.

Исходя из изложенных в вердикте коллегии присяжных заседателей обстоя­тельств, судья правильно признал установленным, что Селиванов совершил убийства Драгневой с косвенным умыслом, т.е., производя с близкого расстоя­ния прицельный выстрел в шею потерпевшей с целью облегчить завладение ценностями, он предвидел наступление ее смерти и к этим последствиям отно­сился безразлично.

Поэтому изложенные в протесте доводы о необходимости переквалифика­ции действий Селиванова на другой уголовный закон необоснованны.[2]

 Косвенный умысел и неосторожная вина в форме преступной са­монадеянности различаются по отношению виновного к своим действиям и их последствиям

Военным трибуналом гарнизона 16 августа 1961 г. Таракановский признан виновным в умышленном убийстве и на основании ст. 105 УК Грузинской ССР с применением ст. 45 того же УК осужден к трем годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима.

Военный трибунал Черноморского флота 16 сентября 1961 г. действия Та-ракановского переквалифицировал на ст. 105 УК на ст. 108 УК Грузинской ССР, предусматривающую ответственность за убийство, совершенное по неос­торожности. и остальной части приговор оставлен без изменения.  

Как установлено приговором, преступление совершено Таракановским при следующих обстоятельствах.

Являясь кладовщиком склада горюче-смазочных материалов и одновремен­но охраняя этот склад, Таракановский 27 июля 1961 г. с целью отпугивания пасшегося около склада скота подключил ограждение склада – забор из колю­чей проволоки – к розетке электросети напряжением 220 вольт.

Такое подключение Таракановский делал периодически, когда уходил со склада.

Включив электроток в забор, Таракановский изготовил объявление: «Вни­мание, забор под напряжением, бьет, смерть» – и прибил это объявление на столбе забора.

Вечером 28 июля 1961 г. Таракановский, включив в забор электроток, ушел со склада на ужин, а после ужина – в городской театр.

В тот же вечер гражданка Купрадзе во время поисков своей коровы прибли­зилась к забору склада, дотронулась до него руками и была убита электротоком.

Изменяя приговор, военный трибунал флота в определении указал, что Та­ракановский, включая электроток в забор склада, не допускал, что этим током может быть убит человек, так как он сам проверил его сипу и напряжение и убедился, что ток в заборе был слабым. В связи с этим вывод военного трибу­нала гарнизона о том, что Таракановский действовал с косвенным умыслом, является неправильным.

Военный трибунал флота признал, что, включая электроток в проволочное ограждение склада, Таракановский не предвидел возможности причинения смерти, однако обязан был предвидеть, так как знал общее свойство электриче­ского тока поражать человека, о чем свидетельствует вывешенное Тараканов­ским объявление.

Главный военный прокурор, считая переквалификацию преступления Таракановского неосновательной, а меру наказания, назначенную ему по приговору, мягкой, внес протест в порядке надзора, в котором просил приговор и кассаци­онное определение отменить, а дело возвратить на новое судебное рассмотрение.

В протесте утверждалось, что вывод суда первой инстанции о том, что осу­жденный действовал с косвенным умыслом, является правильным, так как Та­ракановский предвидел возможность причинения смерти, о чем свидетельству­ет вывешенное им объявление, и в своем расчете на ненаступление этого по­следствия полагался лишь на случайность. Утверждение же военного трибунала флота о неосторожной вине Таракановского неосновано на материалах дела и является неправильным.

Проверив материалы дела и обсудив доводы протеста. Военная коллегия нашла, что протест подлежит отклонению по следующим основаниям.

В соответствии со ст. 9 УК Грузинской ССР преступление может быть при­знано совершенным с косвенным умыслом лишь в том случае, если лицо, его совершившее, сознавало общественно опасный характер своего действия или бездействия, предвидело его общественно опасные последствия и сознательно допускало наступление этих последствий.

Из материалов дела видно, что Таракановский действительно сознавал об­щественно опасный характер своих действий и предвидел их общественно опасные последствия, причем его сознанием охватывалась возможность насту­пления любых последствий, в том числе и смерти. Об этом свидетельствуют как показания самого Таракановского на предварительном следствии и в суде, так и содержание изготовленного им объявления, которое он прибил на столбе.

Однако материалы дела в то же время не дают оснований для утверждения, что, включая в проволочное ограждение склада электрический ток, Тараканов­ский сознательно допускал возможность наступления смерти гражданки Купрадзе или других лиц.

Наоборот, собранные по делу доказательства позволяют утверждать, что, предвидя возможность наступления таких последствий, Таракановский отно­сился к ним не безразлично, а надеялся на их предотвращение; при этом он рас­считывал не на случайность, как это утверждается в протесте, а на объективные факты, дававшие, по его мнению, основание для такого расчета.

По делу установлено, что склад, который охранялся Таракановским, нахо­дился в безлюдной местности; при этом с трех сторон подступы к складу забо­лочены и заросли густым кустарником, т. е. труднодоступны. Свидетель Шер­стобитов по этому поводу в суде показал, что никакой дороги у забора, где бы­ла убита гр-ка Купрадзе, не было, «там лес и грязь, люди там не ходят».

Это давало Таракановскому основание полагать, что с указанных трех сто­рон никто из людей к забору не подойдет.

На четвертом же направлении, со стороны дороги, которая вела к складу, Таракановский вывесил указанное объявление, которое, как он легкомысленно рассчитывал, предупреждало возможность поражения электрическим током людей, могущих идти к складу с этой стороны.

Изготовление такого объявления уже само по себе свидетельствует, что Та­ракановский стремился избежать наступления каких-либо тяжелых последст­вий. Между тем в протесте обращается внимание лишь на содержание этого объявления, как на обстоятельство, свидетельствующее о предвидении Тарака­новским опасного результата.

По делу установлено также, что после включения ограждения в электросеть Таракановский проверил силу и напряжение тока путем подключения к забору электролампочки, причем она не загорелась. На другой день, случайно прикос­нувшись к забору и почувствовав слабый удар током, Таракановский проверил силу и напряжение тока в разных местах забора, прикасаясь к нему голыми руками. Таким путем Таракановский установил, что проходивший по забору ток сильного поражения не причиняет.  Это укрепило Таракановского в уверенности в том, что его действия никаких тяжелых последствий за собой не повлекут, если даже кто-либо из людей

случайно прикоснется к ограждению склада.  Допрошенный судом свидетель Имедашвили по этому поводу показал, что, когда он сообщил Таракановскому, что током убило женщину, тот ему вначале поверил, заявив, что этого не может быть, так как он сам проверял силу тока руками.

 Поскольку расчет Таракановского на все указанные обстоятельства в действительности не оправдался, необходимо признать, что он допустил преступную самонадеянность. Оснований же для вывода, что Таракановский рассчитывал на случайность и что в связи с этим его вина является умышленной, из мате­риалов дела не усматривается.

В связи с этим следует прийти к выводу, что военный трибунал флота обос­нованно изменил приговор в отношении Таракановского, признав его винов­ным в убийстве, совершенном по неосторожности. Ошибка трибунала флота состоит лишь в том, что он признал Таракановского виновным в преступной небрежности, тогда как формой его неосторожной вины является преступная самонадеянность.

По указанным основаниям несостоятелен и вывод протеста относительно меры наказания определенной Таракановскому.

В соответствии с изложенным Военная коллегия Верховного Суда СССР определила: протест Главного военного прокурора по делу Таракановского Н. П. оста­вить без удовлетворения.[3]

Неосторожность и ее виды

В отличие от умышленной вины вина в форме неосторож­ности (неосторожная вина) возможна только при совершении преступлений с материальным составом преступлений, т. е. когда в диспозициях статей предусмотрены общественно опасные последствия, являющиеся результа­том действий (бездействия) виновного.

Содержание внутреннего отношения субъекта к наступившим последст­виям главным образом и составляет неосторожную вину в двух ее видах: легкомыслия и небрежности. Преступление признается совершенным по легкомыслию, если лицо предвидело возможность наступления общест­венно опасных последствий своих действий (бездействия), но без достаточ­ных к тому оснований самонадеянно рассчитывало на их предотвращение.

Уголовная ответственность при небрежности наступает тогда, когда лицо не предвидело возможности наступления общественно опасных по­следствий своих действий (бездействия), но при необходимой внимательно­сти и предусмотрительности должно было и могло их предвидеть.

 Психологический механизм поведенческого акта при неосторожных преступлениях не отличается от механизма умышленных преступлений. И в тех, и в других есть соответствующее отношение лица к своим действиям (бездействию) и наступившим последствиям. Различия носят, в сущности, лишь нормативный характер. Из юридических формул преступного легко­мыслия и преступной небрежности исключен признак осознания лицом общественной опасности (вредности, противоправности) своих действий или бездействия.

В реальной действительности такие действия (бездействие), в результате которых наступают общественно опасные последствия, существуют и в неосторожных деяниях, о чем упоминается в ст. 26 УК РФ, хотя сами по себе они не являются преступными, в связи с чем в неосторожных деяниях отсутствуют формальные составы. Однако действия (бездействие) в неос­торожных преступлениях, как правило, являются административными, дисциплинарными, производственными, технологическими и иными нару­шениями писаных правил или правил элементарной осторожности. Именно поэтому и возникает вопрос о необходимости предвидения лицом возмож­ности наступления общественно опасных последствий в результате совер­шаемых нарушений и об уголовной ответственности при их наступлении.

При неосторожной вине в виде легкомыслия (легкомысленной вине) субъект, совершая соответствующие действия (бездействие), как и при косвенном умысле, предвидит возможность наступления общественно опасных последствий. И если при косвенном умысле он, не желая их насту­пления, допускает их или относится к их наступлению с безразличием, то при легкомысленной вине лицо рассчитывает на их предотвращение, хотя и самонадеянно. Самонадеянность субъекта свидетельствует о том, что его предвидение было абстрактным и неопределенным, без точного представ­ления развития причинных связей между своим поведением (нарушением) и возможными последствиями. Адекватность предвидения развития при­чинных связей и характера общественно опасных последствий исключала бы самонадеянный расчет на их предотвращение.

Закон указывает, что расчет на предотвращение общественно опасных последствий является самонадеянным, если осуществляется без достаточ­ных к тому оснований. К ним относятся жизненный и профессиональный опыт, знания, навыки, реальные представления о механизме причинных связей, объективная оценка собственных возможностей и способностей. Критерием оценки недостаточности оснований, положенных субъектом в основу своего поведения, служит объективное наступление прогнозируе­мых последствий при субъективной надежде на их предотвращение. Выез­жая на перекресток при красном свете, водитель автомашины сознает, что грубо нарушает правила дорожного движения, что в результате этого могут быть столкновения с пересекающим дорогу транспортом и наступление тяжких последствий, в том числе и для себя, но он надеется на мобильность своей машины, ее высокую скорость, внимательность других водителей, прежний успешный опыт таких действий и, наконец, на тормоза своей ма­шины в случае необходимости. Расчет оказывается ошибочным, значит и самонадеянным, так как для него не было достаточных объективных осно­ваний.

При неосторожной вине в виде небрежности (небрежной вине), в отли­чие от легкомысленной, лицо, совершая действие или бездействие, не пред­видит возможности наступления общественно опасных последствий, но при соответствующей внимательности и. предусмотрительности, как полагает закон, должно было и могло по своим объективным и субъективным воз­можностям предвидеть эти последствия.

Обязанность лица предвидеть общественно опасные последствия своих действий (бездействия), выраженная в законе словами «должно было», может вытекать из писаных или обычных, но общеизвестных правил предусмотрительности. Например, лицо, выбрасывая из окна квартиры, находя­щейся на пятом этаже, горшок с цветами в ночное время, не предвидит, что в эти часы под окном могут быть люди, но элементарные правила осторож­ности обязывали его осознать неправильность таких действий и не совер­шать их.

Применяя этот объективный критерий должной предусмотрительности, судебная практика исходит не только из существующих писаных или обыч­ных правил предосторожности, но и из усредненного понимания степени предусмотрительности – применительно к любому «среднему» человеку или к группам лиц определенной профессии или вида деятельности. Объек­тивный критерий не учитывает индивидуальных особенностей конкретных лиц. Субъективная возможность («могло предвидеть») вытекает из индиви­дуальных особенностей субъекта, его возраста, жизненного опыта, образо­вания, квалификации, эмоционального состояния и из той конкретной си­туации, в которой он действовал. Субъективный критерий в силу законода­тельно закрепленного принципа виновной ответственности и психологиче­ской теории вины является главным.

Представляется, что в настоящее время сущность и содержание психического отношения субъекта к деянию и его общественно опасным последствиям при отсутствии их предвидения для преступно-небрежной вины не получили раскрытия в специальных исследованиях, посвященных проблемам уголовно-правовой вины. Считаем, что предполагаемые черты небрежности должны основываться на современных психологических представлениях о природе предвидения, понимаемого как осознание картины будущего. Отсутствие предвидения лицом общественно опасных результатов деяния как признака преступно-небрежной вины не означает отсутствия и самого психического отражения этих результатов. Совершая то или иное действие, человек не может не отражать в той или иной форме и его последствия. Другое дело, что получаемая лицом благодаря опережающему отражению информация о возможных последствиях деяния не всегда им осознается. Такая позиция позволяет по-новому взглянуть на природу психического состояния лица при преступной небрежности. При этом уголовное законодательство требует существования не только одного из двух критериев ответственности — объективного или субъективного, — но и их одновременного наличия.[4]

Традиционно к интеллектуальному моменту в неосторожной ви­не относят предвидение лицом общественно опасных последствий (при легкомыслии) и непредвидение таковых (при небрежности). Самонадеян­ный расчет на предотвращение прогнозируемых последствий (при легко­мыслии) и объективно-субъективная возможность их предвидения (при небрежности) обычно считают частями волевого момента.[5] Подобное соче­тание признаков и моментов придает учению о неосторожной вине види­мую стройность. Однако это – более чем условность.

Любой расчет, в том числе и самонадеянный, прежде всего интеллекту­альная (рассчитывает не воля, а разум) и только потом – волевая деятель­ность, выразившаяся в непроявлении субъектом необходимых волевых усилий для более обстоятельного расчета возможности предотвращения общественно опасных последствий. Отнесение же к волевому моменту тезиса «должен был и мог предвидеть» следует рассматривать лишь как нереализованную потенцию сознания и воли вместе взятых. В действитель­ности ни того, ни другого в небрежном поведении нет. Правы М. П. Карпушин и В. И. Курляндский, считавшие, что «искать волевое отношение человека к наступившим общественно опасным последствиям при небреж­ности – безнадежное дело».[6] И это чревато скатыванием к оценочной теории вины (в уголовно-правовой науке такое скатывание даже оправдывается), а значит, и к объективному вменению.                                   

Таким образом, действенную основу психического отношения к общественно опасным последствиям (при самонадеянности) составляет только интеллектуальный момент. Воля по отношению к ним бездействует, хотя само поведение субъекта волевое, но мотивированное на достижение других результатов. При небрежности нет не только волевых усилий, направ­ленных на причинение общественно опасных последствий, но и осознания возможности их наступления, т. е. здесь отсутствуют и волевой, и интел­лектуальный моменты. А это значит, отсутствует и действенное психиче­ское отношение субъекта к общественно опасным последствиям. Такое состояние можно охарактеризовать как бездействие психики к общественно опасным, но побочным последствиям, так как возможность – не действи­тельность. В. А. Якушин не без некоторых оснований называет такое пси­хическое состояние «психическим вакуумом». «При такой трактовке ви­ны, – пишет он, — объявить виновным можно кого угодно и за что угодно. Ибо всегда можно сказать, что лицо должно было и могло предвидеть, так как наделено разумом, волей, т. е. у него имелась возможность сознавать и предвидеть».[7]

Как уже говорилось, психологический механизм поведенческого акта при небрежности ничем не отличается от действий при других формах ви­ны. Имеющиеся различия носят не психологический, а нормативный харак­тер. От законодателя зависит, какие общественно опасные последствия побочного характера считать неосторожно-преступными. Только в связи с этим становится правозначимым и психическое отношение субъекта к по­следствиям. По своей же психологической сути само действие (бездей­ствие) при небрежности, в результате которого нарушаются правила пре­досторожности, – мотивированное и целенаправленное, волевое и созна­тельное.

Если к такому деянию применить элементный анализ и условно, в отрыве от возможных последствий, описать его в терминах вины, как, например, любое не сопряженное с последствиями деяние с формальным составом, то оно может быть и умышленным, и неосторожным.[8] В послед­нем случае субъект может не сознавать нарушений правил предосторожно­сти, хотя (по отечественной теории вины) он должен был и мог сознавать;

не предвидеть наступления общественно опасных последствий, но (по той же теории) должен был и мог предвидеть («двойная неосторожность»). При неосторожном действии в формальных деяниях (например, при клевете или оскорблении) нет состава преступления. Но в формуле вины неосторожно­сти нет отношения лица к действиям, а значит, оно может быть как умыш­ленным, так и неосторожным. Поэтому при неосторожном действии и неос­торожных последствиях (например, уничтожение или повреждение лесов в результате неосторожного обращения с огнем – ч. 1 ст. 261 УК РФ) может быть состав преступления при «двойной неосторожности».

Конечно, отсутствие действенного психического отношения к наруше­нию правил и их общественно опасным последствиям в широком понима­нии – тоже отношение, и отношение психическое. Если можно говорить о специфике, то она только в том, что рассматриваемое отношение представ­ляет собой объективно-субъективную потенцию конкретного лица в кон­кретной ситуации. Но может ли это быть психологической виной, которая всегда реальна и предметна? Согласуется ли это с принципом субъективно­го вменения? Ответы на эти вопросы – отрицательные или неоднозначные, противоречивые.

Проблема уголовно-правовой небрежности – проблема мировая. Она дискутируется в науке и судебной практике не одно столетие. И это не случайно. Во-первых, небрежность лежит на границе преступления и слу­чая. Достаточно только чуть-чуть расширительно истолковать понятие психического отношения, как случай переходит в разряд преступлений. Во-вторых, с небрежным поведением людей могут быть связаны исключитель­но тяжкие последствия мирового значения, например взрыв на Чернобыльской АЭС. Эта опасность с развитием науки и техники постоянно возраста­ет и даже умножается.

Принцип субъективного вменения стимулирует юридическую науку и практику к ограничению ответственности за небрежность, а рост вреда человеку, природе, обществу, миру от небрежных действий – к расширению уголовной ответственности. Поэтому некоторые считают «конструирование составов доставления в опасность по небрежности» перспективным направ­лением в уголовном праве.[9] В столкновении названных тенденций и рожда­ется противоречивая теория и практика уголовной ответственности за не­брежность. В этой борьбе побеждает житейская целесообразность, а не принцип виновной ответственности, что позволяет считать, как писал еще в 40-е гг. М. А. Чельцов, «ответственность за неосторожность своеобразным остатком царившей некогда объективной ответственности».[10]

Главный аргумент, который выдвигается в защиту такого объективного вменения, носит не психологический, а нормативный оценочный характер: лицо должно было предвидеть общественно опасные последствия и могло это сделать (объективное долженствование и субъективная возможность). Далее эта правовая модальность идентифицируется с психическим отноше­нием и даже социально-психологическими чертами личности. «Невнима­тельность, непродуманность, безалаберность, – считал  А. А. Пионтковский, – свидетельствуют… о наличии определенного реально существую­щего в действительности психического отношения к наступившим послед­ствиям».[11] В другом месте он не только этизирует, но политизирует вину, расширяя ее до отношения к советскому государству, социалистической собственности, социалистическому общежитию[12]. Тем самым Пионтковский повторяет идеи Б. С. Утевского, которого он жестко критиковал. Утевский же писал: «Уголовно-правовой упрек вполне заслужен лицом, которое сознательно пренебрегает установленными в социалистическом общежитии правилами предосторож­ности…».[13]

Последующие исследователи неосторожности, как правило, повторяли положения оценочной теории вины. Ю. А. Демидов фактически идентифи­цирует вину с отрицательным отношением «лица к ценностям социалисти­ческого общества».[14] Его мнение развивает В. Е. Квашис: «Рассмотрение неосторожной вины с аксеологических позиций приводит к необходимости такого понимания неосторожности, которое выходит за рамки психическо­го отношения субъекта к последствиям своих действий и их общественной опасности. Оно указывает на более широкое социально-психологическое и социально-политическое содержание неосторожной вины, выступающей в качестве одной из форм отрицательного отношения к ценностям общества. В конечном итоге, при таком подходе вина рассматривается не только и не столько в качестве сугубо психологической, сколько в качестве категории социально-этической, предполагающей порицаемость психического отно­шения субъекта к содеянному с позиций коммунистической морали и нрав­ственности».[15] Даже Г. А. Злобин, занимавший последовательную позицию о субъективном вменении, писал, что критика ошибочной «оценочной тео­рии» оказалась односторонней, не способной заметить «рациональное зер­но» в стремлении ее сторонников включить в содержание вины обществен­ную оценку преступления.[16] М. П. Карпушин и В. И. Курляндский подошли к этому вопросу еще более прагматично: «Мы придерживаемся мнения тех советских юристов, которые обосновывают вменение вреда от неосторож­ных действий не наличием соответствующей связи между психической оценкой человеком происходящего и фактически наступившими последст­виями (при небрежности такой связи нет или почти нет), а неосмотритель­ностью, невнимательностью, проявленными человеком в поведении, пред­шествующем наступлению вреда»[17].

При всей разноголосице мнений напрашивается один вывод: уголовная ответственность за небрежность в той трактовке, как она представле­на в отечественной науке и практике, не укладывается в принцип субъек­тивного вменения. Может быть, были правы нормативисты, когда более ста лет назад писали, что на базе психологического понимания вины невоз­можно обосновать ответственность за небрежность? Видимо, сознавая это, американский профессор Д. Холл не без оснований полагает, что небреж­ное поведение, являющееся результатом неосознанной неосторожности, должно быть исключено из круга уголовно наказу­емых деяний; неосознанная неосторожность не может рассматриваться как форма вины, имеющая уголовно-правовое значение, она может обосновать только гражданскую или моральную ответственность[18]. И с этим нельзя не согласиться. Но целесообразность, о которой пишут многие авторы, с не меньшей, а может быть, и с большей силой «давит» на общественное мне­ние. А оно, как правильно заметил Б. С. Никифоров, кое-как мирится с безнаказанностью случайного причинения, но категорически считает «ви­новным» тех, кто причинил вред по небрежности.

Чтобы избежать оценочных элементов объективного вменения при небрежности и остаться на позициях субъективного вменения есть лишь один путь – ограничить привлечение к уголовной ответственности за небрежность лишь случаями, где психическое отношение к деянию (к дей­ствиям и последствиям) в той или иной мере просматривается. Есть три возможности такого ограничения.

Первое. Исключить привлечение к уголовной ответственности за «двойную небрежность». Для этого в формулу неосторожной вины вообще и небрежной в частности необходимо ввести отношение субъекта к дейст­вию (бездействию), которое привело к общественно опасным последстви­ям. Выше говорилось, что поведенческий акт при легкомыслии и небреж­ности ничем не отличается от поведенческого акта при умысле. Следова­тельно, и к умышленной, и к неосторожной вине должен быть один законо­дательный подход.

Установление судом действительного психического отношения субъекта к нарушению писаных или обычных и общеизвестных правил предосто­рожности, которое привело к общественно опасным последствиям, помога­ет уточнить интеллектуальный момент легкомысленной вины и как-то за­полнить «психологический вакуум» при небрежной вине.

В УК РФ 1996 г. уголовная ответственность за неосторожные деяния предусмотрена обычно там, где установлены необходимые правила (нормы, стандарты, технология) безопасного поведения и профессиональной дея­тельности. Не опираются на писаные правила лишь составы неосторожных бытовых преступлений против личности, собственности и некоторых дру­гих объектов, где действуют обычные, но общеизвестные нормы безопас­ного поведения.

Второе. В соответствии с предложенными формулировками видов неос­торожности должны быть определены и конкретные составы деяний. В УК РФ есть норма (ч. 2 ст. 24), согласно которой деяние, совершенное только по неосторожности, признается преступлением лишь в случае, когда это специально предусмотрено соответствующей статьей Особенной части кодекса. Это правильно, но для последовательной реализации виновной ответственности при небрежной вине недостаточно.

Объединять легкомыслие с небрежностью небезопасно для субъектив­ного вменения. В действующем УК они не разделяются. В нем содержится около 50 составов, предусматривающих уголовную ответственность только за неосторожность, и примерно такое же число составов, где при умышлен­ных действиях допускается уголовная ответственность за неосторожные последствия. В целях избежания серьезных судебных ошибок было бы це­лесообразно указать в соответствующих составах на небрежную вину. В УК РФ есть лишь одна ст. 224 (небрежное хранение огнестрельного ору­жия), в диспозиции которой указывается на небрежность. Однако данный термин употребляется в ней как синоним неосторожности.

Третье. Оправдание целесообразности широкой уголовной ответствен­ности за небрежность ссылками на развитие «опасной техники» не совсем корректно. Техника должна быть «мыслящей», т. е. иметь необходимые многократно дублируемые системы блокировки ее «опасного» поведения и защиты от «дурака», ибо нельзя уберечь общество от тяжких катастроф несовершенной техники путем уголовной ответственности «стрелочников». Следственная и судебная практика показывает, что уголовная ответствен­ность непосредственных виновников в этом случае является, как правило, не совсем справедливой. Обратимся к аварии на Чернобыльской АЭС, к гибели теплохода «Адмирал Нахимов», к многочисленным авиационным и железнодорожным катастрофам. Абсолютное большинство их связано с несовершенством техники, ошибками проектирования, недостатками обслуживания, своеволием начальников и т. д. Реальными виновниками яв­ляются десятки, а иногда и сотни людей, ошибки которых «сгруппирова­лись» в той или иной катастрофе, а уголовное наказание по принципу объ­ективного вменения отбывают за всех лишь «крайние» в этой цепи. Они должны нести ответственность за свою вину, но на них «сваливается» вина всей трагедии, что недопустимо, если даже применяемая мера наказания является щадящей.

 Рядом с небрежным преступлением стоит невиновное причинение вреда. По закону (ст. 28 УК) деяние признается совершенным невиновно, если лицо, его совершившее, не осознавало и по обстоятельствам дела не могло осознавать общественной опасности своих действий (бездействия) либо не предвидело возможности наступления общественно опасных по­следствий и по обстоятельствам дела не должно было или не могло их предвидеть. Деяние признается также совершенным невиновно, если лицо, его совершившее, хотя и предвидело возможность наступления обществен­но опасных последствий своих действий (бездействия), но не могло предот­вратить эти последствия в силу несоответствия своих психофизиологиче­ских качеств требованиям экстремальных условий или нервно-психическим перегрузкам.

Невиновное причинение вреда, именуемое в судебной практике случаем, или казусом, граничит, главным образом, с неосторожной виной, особенно в виде небрежности. Но ст. 28 УК РФ дает разграничения виновного и не­виновного причинения вреда по основным признакам всех форм и видов вины. В первой части приведенной статьи формулируются основные при­знаки полного отсутствия интеллектуального момента (осознания и пред­видения) при казусе – так же, как при умышленной и неосторожной вине, как в формальных, так и в материальных составах преступлений – у лица, объективно совершившего общественно опасные или иные действия (без­действие), в результате которых наступили общественно опасные послед­ствия.

Отсутствие осознания общественной опасности деяния и непредвидение возможности наступления общественно опасных  последствий связано глав­ным образом с личностными свойствами субъекта, его возрастом, опытом, образованием, квалификацией, психическим состоянием и т. д. Тогда же, когда лицо по обстоятельствам дела не должно было и не могло предвидеть наступления общественно опасных последствий, то на первое место выхо­дят объективные возможности субъекта, включая его служебные, профес­сиональные и иные функциональные обязанности. Совокупность субъек­тивных и объективных «невозможностей» осознания и предвидения и дает основания признать действия (бездействия) лица, повлекшие общественно опасные последствия, невиновными.